В день, когда веретено времен разматывается до основания, и три ведьмы выходят на улицы со своей многочисленной жуткой свитой, всем, у кого в груди бьется живое и трепещущее - посвящается.
Идемте. Только тс-с-с-с.
В 18… года моя мать, фрау Фогельшвинг, носившая в девичестве титул графини Ботсхайм, отправилась по предписанию докторов в Любек. К тому времени она уже довольно продолжительное время мучилась ночным кашлем и сильно похудела. Врачи настаивали, что воздух в округе Остзее должен был помочь ей справиться с недугом.
Я остался в нашем доме на Геббервинд-штрассе. Конечно, отсутствие матери не могло сказаться на мне каким-либо положительным образом. Я не придерживался новой моде держаться с прислугой на короткой ноге, а мой лучший друг временно отбыл в Лондон по делам наследства. Отца я почти не знал, после ранений, полученных в сражениях против войск австрийского императора Иосифа II, он передвигался с трудом и все время проводил у себя в кабинете. Мое воспитание взяла на себя мать, не доверяя своего единственного сына гувернерам, поэтому я, в отличие от моих сверстников, с младых лет чувствовал особую связь с матерью. Неудивительно, что я был глубоко опечален, когда она заболела и изо всех сил уповал на то, что в пансионате ей станет лучше.
Я старался писать ей как можно чаще и как можно подробней выспрашивать все детали ее выздоровления. Она же, как и свойственно слабому полу, смущалась сообщать интимные подробности и все больше описывала сам пансионат и людей, с которыми там познакомилась. Так я узнал о том, что она подружилась с молодой девушкой, которую отправила на Остзее семья, лечить от излишней душевной привязанности к недостойному молодому человеку. Моя мать всегда отличалась честностью и прозорливостью, ее истинно женское смущение было искусно смешано с совершенно мужской прямотой, поэтому обо всех мелочах, не связанных напрямую с ее собственным здоровьем, она сообщала предельно правдиво.
Юную девушку звали Катрин фон Удоляйн, ее семья владела несколькими угодьями на севере Баварии и была ужасно разочарована, когда их дочь, молодая и экзальтированная особа, познакомилась на балу с ветреным офицером, тут же вскружившем ей голову и предложившем сбежать. К счастью, их замысел был раскрыт, офицер лишен жалования, а Катрин отослана в Любек, где жила кузина ее матери. Это и еще более пикантные подробности мама не замедлила сообщить мне в письмах, и я, за неимением более подходящего развлечения - все время болезни матери мне казалось неуместным выходить в свет - перечитывал старые письма и газеты вновь и вновь. К концу третьей недели, как фрау Фогельшвинг отбыла на Остзее, я мог с точностью до последней мелочи представить себе пансион и всех его обитателей. Естественно, немалое место в моих фантазиях занимала Катрин. Ее образ преследовал меня днем и ночью, и вскоре я не мог не признать, что влюблен.
Моя матушка, видимо, уловила сквозящую в моих письмах ноту отчаяния, свойственную всем романтически настроенным молодым людям, потому в последнем послании сообщала мне, что вернется в ...бург вместе с юной фон Удоляйн и ее компаньонкой. Каково же было мое волнение, ведь я должен был повидаться с существом, которое в своих грезах уже нарисовал неземной феей, пленительной Маргаритой, цветком, найти который не хватит и всей жизни. О, как я страшился того, что моя возлюбленная будет не похожа на образ, позаимствованный мною из поэм, ведь мне придется тогда возненавидеть ее, милое создание, виновное лишь в том, что может пленять, не представая пред глазами! Я заранее злился на мать, так неосторожно позволившую мне увлечься, на саму Катрин и даже на того офицеришку, по вине которого моя мать познакомилась с ней.
Однако мои страхи остались лишь страхами. Стоило мне увидеть прозрачные голубые глаза Катрин и пожать ее дрожащие от волнения пальчики, как все мои заботы тут же отступили на второй план, уступив место гордости за мать, за то, что она отыскала столь совершенный изумруд в таком, казалось бы, неподходящем для того месте.
Не буду утомлять вас ненужными подробностями, скажу лишь, что мои чувства не остались безответны и уже через считанные недели мы сыграли свадьбу. Чета фон Удоляйн была в восторге, что их дочь взялась за ум и составила такую выгодную партию. А я? Я и подавно был на седьмом небе от счастья. Благодаря дружбе с моей матерью Катрин совсем скоро стала вхожа в самые приличные дома, а наш старый дом на Геббервинд-штрассе, казалось, засиял изнутри от нашего всеобщего счастья.
Я так упивался новообретенным счастьем, что упустил из виду тот миг, когда моей матери вновь стало хуже. Кашель вернулся с новой силой, и вскоре мучал ее не только ночами. Врачи сказали, что ее здоровье окончательно и бесповоротно подорвано, а целебные воды лишь приостановили, но не прекратили развитие болезни. Самое большее, что мы могли сделать - обеспечить фрау Фогельшвинг достойный уход в Любеке до конца ее дней, что и собирались сделать, но она наотрез отказалась, сказав, что не желает окончить свои дни вдали от семьи. Катрин встала на ее сторону, обещая проводить вместе как можно больше свободного времени, читая ей вслух или же придумывая новые эскизы для платьев. Мне же оставалось только поддержать мать в ее намерениях.
С тех пор над нами как будто навис Дамоклов меч. Никто не подавал виду, но ощущение угрозы не покидало дом. Геббервинд-штрассе стала пристанищем умирающей.
Мама была все так же приветлива и весела, но все чаще просила оставить ее одну. Она могла целыми часами сидеть в старой гостиной, которую мы не использовали со смерти отца. Там стоял старый рояль, который по желанию матери очистили от пыли. Он давно был расстроен, а некоторые струны и вовсе лопнули от старости. Я предложил вызвать мастера, чтобы он починил инструмент, но мама наотрез отказалась, сказав, что покуда она жива, пусть все остается как было.
В первую же ночь после того, как я самолично запер старую гостиную - оконная рама рассохлась и оттуда задувал промозглый ночной ветер - и отвел маму в спальню, я проснулся от жутких потусторонних звуков. Словно сам Дьявол скреб своими когтями по двери! Звук ширился, звеня и переходя в какое-то зловещее шипение, но стоило мне подойти к двери, ведущей в коридор и отпереть ее, он затих. Я готов был обмануть свое восприятие и поверить в то, что мне показалось, как тут звук повторился с новой силой. Стоя босиком на холодном полу, в темноте, я вспомнил все истории о призраках, которые читал в отцовской библиотеке и долго не мог заснуть. Меня обуял холодный ужас. Сердце готово было выскользнуть из груди, но я переборол свой страх, ступив вперед в неизвестность.Я вышел в коридор - звук повторился, теперь его было слышно более отчетливо. Я напряг слух - и меня снова сковал страх, не присущий мужчине: страшные звуки раздавались из запертой на ключ гостиной! Мне пришлось совершить неимоверное усилие над собой, прежде чем ко мне вернулся здравый смысл. Я подумал, что это могут быть злоумышленники. Не успел я сделать и шага по направлению к источнику звука, как на меня налетела Катрин, дрожащая от испуга. Ее тоже разбудил страшный шорох. Находясь рядом с супругой, я не мог более показывать свой страх, поэтому, призвав на помощь все свое мужество, разбудил слуг.
Вооружившись отцовской шпагой, я под чудовищный аккомпанемент - этот странный звук язык не поворачивался назвать музыкой - приблизился к старой гостиной. Дверь была приоткрыта, но свет не горел. Звучание то стихало, то вновь нарастало. Пот градом лился у меня по спине, и я молча возблагодарил небеса за то, что стоял спиной к домашним и никто не мог увидеть того запредельного ужаса, что наверняка отпечатался у меня на лице.
Резко открыв дверь, я шагнул внутрь. Перед моими глазами возникло поистине инфернальное зрелище: посреди комнаты за расстроенным и потрескавшимся роялем сидела и играла демонические сонаты высохшая белая фигура, укутанная саваном. Я не мог пошевелиться, а фигура, похожая на скелет, потревоженная моим присутствием, бросила игру и повернула голову в мою сторону. В тот же миг ледяной ветер взметнул тюлевые занавески и милосердно лишил меня страшного зрелища, заслонив ее. Нет тех слов ни в одном языке мира, чтобы можно было ими выразить весь тот ужас, что охватил мое естество или хотя бы приблизительно описать то, что на краткий миг открылось моему взору! Неудивительно, что я тотчас потерял сознание и пришел в себя лишь с помощью нюхательных солей, найденных у кухарки.
Как позднее мне рассказали слуги, они не увидели никого в старой гостиной. Звук исчез ровно в тот момент, когда я постыдно упал в обморок. Мне впору было думать, что я лишился рассудка, однако моя милая Катрин тоже слышала! Либо мы вдвоем сходили с ума, либо слуги что-то недоговаривали. Самым же странным оказался тот факт, что фрау Фогельшвинг провела всю ночь у себя в спальне, которая по расположению находилась прямо над старой гостиной, но ничего странного не слышала. Я не хотел подвергать ее волнению, поэтому не стал настаивать на расcпросах. Однако тайна чудовищной тени и расстроенного рояля не давала мне покоя с той самой ночи. Кроме того, меня беспокоило странное желание матери находиться в комнате с роялем. На все мои осторожные вопросы она отвечала, что инструмент напоминает ей о том времени, когда она играла для своего покойного мужа. Я не помнил, чтобы она когда-либо раньше говорила об этом, но найти в себе сил перечить больной не мог. День ото дня мать худела, ее глаза становились все больше и блестели на осунувшемся, покрытом нездоровым румянцем лице. Врачи опасались, что ей оставалось совсем недолго, и я невольно разделял их опасения.
Скрывать свои переживания от нее становилось все трудней. Каждую ночь я запирал дверь спальни на замок и долго не мог заснуть, прислушиваясь, а днем то и дело вздрагивал, стоило до моих ушей донестись нестройным нотам, которые исторгал старый рояль каждый раз, когда к его клавишам прикасались тонкие пальцы моей матери. Я исподволь понимал, что той страшной ночью слышал нечто похожее, но упорно не желал пугать больную. Катрин я убедил в том, что это были злоумышленники, и для пущей убедительности приказал слугам сменить замок на двери. Рассказывать об увиденном я, понятное дело, не стал.
Мой дорогой Густав, вы, наверное, считаете меня умалишенным, и имеете на это полное право. Однако молю вас, дослушайте мою историю до конца, и тогда вы убедитесь, что я ни капли не солгал, а моему здоровью вредит разве что неумеренное количество потребляемого мною хереса.
Неизвестно, сколько бы я еще страдал от невозможности с кем-то разделить мои тревоги, но внезапная кончина матери заставила меня на время забыть обо всем другом. Я был занят организацией похорон и выполнением ее последней воли - она непременно хотела отдать часть своих сбережений в приюты для бездомных. Погружение в бюрократию и часы напряженных разговоров с поверенными лишали меня времени на то, чтобы предаваться вопросам иного характера. К сожалению, это помогло в определенном роде мне, но не Катрин. Последнее время она очень сблизилась с моей матерью. Меня не могло не радовать то, что они стали настоящими подругами, однако смерть фрау Фогельшвинг подкосила мою супругу. Целыми днями она плакала, будучи не в силах ни читать, ни шить - все повседневные занятия, которыми раньше они занимались вдвоем, теперь напоминали ей об утрате.
Я страшился того, чтобы даже в мыслях вернуться к единожды испытанному ужасу. Сейчас я раскаиваюсь в том, что не оказал Катрин должной поддержки, но разве нельзя понять мои чувства? Настоящий мужчина не должен чего-либо страшиться, а я прежде всего опасался того, чтобы не уронить лица перед домашними. Сейчас-то понимаю и кляну себя почем свет стоит, но тогда, тогда! Тогда для меня важнее было то, чего, как оказалось не существовало, что было не более чем фикцией.
Катрин и в девичестве была особой чувствительной, склонной к разного рода фантазиям и переживаниям. Врачи в санатории предостерегали ее от разного рода волнений, однако ни ее родители, ни даже я не вняли им и по-прежнему разрешали читать откровенно пошлые и вредные романы, что ввергали ее разум в особое опасное состояние духа, которое так свойственно женщинам. Именно это, а не что-то иное и послужило причиной дальнейших ужасных событий.
Когда были закончены все бумажные дела и наш дом на Геббервинд-штрассе снова стал понемногу возвращаться к жизни, Катрин охватила неуемная жажда жизнедеятельности. Она высказала желание восстановить старую гостиную. Я не стал ей препятствовать, ошибочно полагая, что это отвлечет ее от грустных мыслей. Ах, если бы можно было повернуть время вспять, я бы ни за что не позволил ей заниматься таким делом, противоречащим самому женскому естеству!
Катрин погрузилась в созидание, постоянно что-то рисовала в альбоме, самостоятельно закупала ткани и даже наняла рабочих, чтобы те заново побелили стены. Единственное, что она оставила без внимания - это расстроенный рояль. Катрин ни за что не желала вызывать мастеров, запрещала даже прикасаться к нему, говоря, что раз моя мать не хотела чинить этот инструмент, не станет этого делать и она.
Когда ремонт гостиной был завершен, я отдал должное таланту моей милой жены: она сумела обставить комнату с особым вкусом и изяществом, не потратив при этом целое состояние. Один только отцовский рояль выбивался из общей утонченности. Хотя неясное чувство тревоги не отпускало меня, я помнил особое отношение женщин нашего дома на Геббервинд-штрассе к этому монструозному инструменту и не спешил что-либо предпринимать.
Однако после долгих уговоров мне удалось убедить Катрин в том, что рояль необходимо убрать из гостиной. Поначалу она не желала и слышать об этом, однако я нашел покупателя - одного иностранца, эксцентричного молодого человека, увлекающегося старыми вещами. За вполне приличную цену он согласился приобрести инструмент несмотря на его плачевное состояние.
Всю ночь перед чередой страшных и необъяснимых событий я не мог сомкнуть глаз. В темноте в моем воспаленном сознании то и дело проносились картины ночи, когда я впервые столкнулся с непознанным. Время от времени я готов был поклясться, что снова слышу дьявольские звуки. Однако я не мог быть полностью уверен, что это не являлось игрой моего затуманенного подсознания. Спрашивать слуг о таком я счел неприемлемым.
Наутро я, подбодренный несколькими глотками хереса, ожидал визита. Для пущей убедительности я вызвал куафера, чтобы скрыть следы беспокойства, но получил от его лакея записку с извинениями - бедняга сломал намедни ногу и никак не мог явиться. Конечно, это не могло быть ничем иным, кроме как совпадением, но холодок страха прошелся по спине, стоило мне прочесть эту записку.
В назначенный час явились грузчики, которых, судя по виду, покупатель нашел не иначе как в трущобах. Они являлись людьми особого сорта, не склонными к излишним размышлениям. Поэтому не является странным то, что они не обратили внимания на ряд зловещих знаков, преподнесенных им в тот день. Я же долго не мог оправиться от ужаса, который испытал. Если бы не страх прослыть безумцем, я тотчас бы позорно сбежал и никогда более не возвращался в это ужасное место. Но позвольте, дорогой друг, рассказать обо всем по порядку.
При каждой попытке сдвинуть рояль с места он издавал ужасные звуки. Клавиши нажимались как будто сами по себе, на весь дом звучала музыка, пробирающая меня до самых костей. Кухарка после уверяла меня, что купленное тем же утром молоко свернулось прямо на ее глазах, а по верху кувшина пошла мерзкая красная плесень. На том месте, где стоял рояль, в деревянном полу были продавлены дыры. Рабочие клятвенно уверяли меня, что они обходились с инструментом осторожно, но я лишь махнул рукой, списав все на их неотесанность и грубость. Несмотря на это, внутри меня нарастало смутное чувство надвигающейся беды, будто рояль не хотел покидать дом и всячески препятствовал продаже.
Новый хозяин должен был явиться ровно к назначенному времени. Лишь только он увидел рабочих, выносящих рояль из гостиной, как лицо его исказилось от страха того, что он увидел за моей спиной. Я не успел ничего сообразить, как он сделал шаг назад, на улицу и был тут же сметен проезжающим экипажем. О, нелепая случайность! Извозчик не справился с лошадьми, когда тех что-то напугало на углу Геббервинд-штрассе, и они просто-напросто затоптали беднягу.
В тот самый миг, когда на несчастного иностранца налетел экипаж, я увидел, как бледная женская рука в пожелтевшем от времени платье захлопнула дверь перед самым моим носом. Я едва не закричал - в доме не было никого, кроме меня и грузчиков. Катрин уехала на время к своей давней подруге. Однако я абсолютно четко рассмотрел грязные нестриженые ногти и перстень с черным камнем на безымянном пальце, такой, как обычно носят вдовы. Обернувшись, я не смог ничего разглядеть в полумраке коридора. Глухая брань рабочих на краткое время вернула меня в прежнее состояние, и я осознал, что они ничего не увидели.
Иностранец погиб на месте от перелома шейного позвонка. Не было никого, кроме меня, способного поведать об увиденном. Предсмертный ужас на лице покупателя мог быть вызван чем угодно.
Сделка сорвалась, и рояль остался на Геббервинд-штрассе, и я более не предпринимал никаких попыток от него избавиться. К тому моменту я был абсолютно уверен, что именно в нем и крылся корень всех бед, и изо всех сил гнал мысли о том, что почудившаяся мне рука принадлежала тому самому призраку в саване, явившемуся мне непосредственно перед смертью матери.
Само собой, я ничего не смог рассказать жене, когда она вернулась домой. Катрин вернулась к чтению и шитью и все чаще стала уединяться в гостиной, не желая ни с кем разговаривать, даже со мной. К своему вящему неудовольствию я отметил, что после смерти матери мы отдалились друг от друга, как если бы фрау Фогельшвинг была единственным связующим звеном. Мне пришла в голову мысль, что пустота в сердце Катрин, образовавшаяся после смерти моей матери, могла бы быть заполнена, если бы у нас были дети. Однако детьми мы благословлены не были, врачи разводили руками, намекая на хрупкое сложение Катрин и излишнюю ее экзальтированность, предлагали даже новейшее лечение электрическим током, но я наотрез отказался, не доверяя всем этим новомодным штучкам.
С каждым днем моя милая Катрин как будто уносилась все дальше и дальше в своих мыслях от всего, что окружало ее в реальности. То и дело, проходя мимо гостиной, я видел ее, поглаживающую клавиши рояля или бездумно наигрывающую что-то, не издавая ни звука, кроме глухого стука слоновой кости о дерево - как я говорил, больше половины струн лопнуло, а оставшиеся Катрин не смела трогать. Видимо, она страшилась вернуть в памяти то, как моя мать играла на этом рояле, а я не мог придумать какого-нибудь значительного повода держать ее подальше от инструмента.
Ближе к зиме, когда наступили холода, пришло печальное известие. Врач обнаружил у Катрин первые признаки чахотки - болезни, унесшей жизнь фрау Фогельшвинг. Я был вне себя от горя, пусть и знал, что это не означает мгновенную смерть. Мама пронесла чахотку через всю жизнь. Но как я мог быть спокоен и счастлив, когда над моей милой женой нависла та же тень, что преследовала всю мою семью? Я не мог смотреть на Катрин, играющую свою мелодию тишины, а однажды даже довольно грубо отчитал ее за то, что она надела белое платье, спустившись к ужину. Я ледяным тоном приказал ей сжечь все светлые наряды, не объясняя причин. Поймите меня, Густав, мне было не под силу признать вслух то, чего я так страшился. Светлые ткани напоминали мне саван… похожий на тот, что я видел той самой ночью на ужасном призраке. В том, что то был именно призрак, я не усомнился ни на миг.
Должно быть, я помешался уже тогда, если можно назвать мое состояние помешательством. Бьюсь об заклад, когда моя история подойдет к концу, вы будете думать о себе так же. Я приказал слугам избавиться от всех светлых предметов, страшась даже малейшего проблеска, даже тончайшего кусочка ткани. Наш дом на Геббервинд-штрассе утратил всякое изящество, стал мрачным и душным. Так я надеялся остановить время и сохранить то, что уже ускользало из моих рук, словно песок.
Громом среди ясного неба стало известие, что Катрин ждет ребенка. Я не мог не радоваться, однако понимал, что беременность может подточить и без того хрупкое здоровье супруги. Вместе с докторами мы пришли к мнению, что до рождения ребенка ей следует уехать в Любек, на Остзее, однако Катрин отказалась с чисто женской стеснительностью. Женщина в положении не может путешествовать одна, иначе пойдут слухи. Честно говоря, любезный Густав, мне было откровенно наплевать, но Катрин была тверда как кремень.
Мне тяжело говорить о том, что происходило в следующие месяцы. Вы можете положиться на мою правдивость. Когда пришел положенный срок, Катрин уже не могла долго находиться на ногах. Ей становилось хуже с каждым днем.
Рожать она решила в обставленной ею гостиной. Я не мог воспротивиться ее просьбе, хотя должен был! О, поверьте, должен был!
Врач, принимавший роды, говорил, что он видел белую фигуру, стоящую возле рояля, в тот самый миг, когда ребенок появился на свет. Можете представить тот ужас, что я испытал? Спустя столько времени я готов был списать увиденное на галлюцинации или нервное расстройство, но вот, призрак появился снова! К слову, после того я ни разу не видел доктора Ашенберга. Говорят, он закончил свои дни в доме для умалишенных. Это лишний раз подтверждает, что здесь замешано нечто, не подлежащее логическим объяснениям!
Мой дорогой, любезный Густав! Простите меня за слезы, что катятся сейчас по моим щекам и не сочтите их результатом беспробудного пьянства - поверьте, я с превеликим удовольствием предался бы сему пороку, если бы только мог. Но увы, я не могу опьянеть, сколько бы не пил. Видимо, пережитое мною лишило меня возможности спастись в забвении.
Катрин родила мертвую девочку. Сколь велико было мое горе! Сама же Катрин, казалось, витала в облаках. Она ни разу не взглянула на дитя, не поцеловала его в холодный лоб. Нет, сразу после того, как оправилась после родов, она села за рояль. Представляете, Густав? Она стала играть! Реквием по нашему мертвому дитяти играла она на мертвом рояле! О, те звуки! Они до сих пор леденят мне кожу, как только я закрою глаза. Я снова вижу ее, вместе с проклятым призраком, что похитил нашу дочь. Вместе они играют дьявольскую трель, что когда-нибудь унесет и мою жизнь.
Я был вне себя от горя. Горячо любимая супруга лишалась рассудка на моих глазах как раз в то время, когда я должен был организовывать похороны нашей дочери! Я решил предпринять последнюю попытку сохранить наш брак и отправил запрос фотографу. Да, я никогда не признавал фотографию как искусство, но это был единственный способ хоть где-то предстать настоящей, счастливой семьей.
До сих пор помню холод ручек нашей Барбары, когда она лежала у меня на руках. Вот, Густав, взгляните на фото… она будто спит!
***
Я поежился. Никогда не понимал тяги людей делать посмертные фотографии. Я видел в этом нечто извращенное, противное природе. Но, посмотрев на него, снова промолчал. Он выглядел, как умирающий бродячий пес. Глядя в его лихорадочно горящие глаза, я понимал, что бедняге осталось недолго. Рассудок уже покинул его, раз он вещает о призраках. После рождения мертвой дочери и кончины супруги он окончательно помешался.
В дверь позвонили. Он вскочил, судорожно извинившись. Я вежливо склонил голову, позволяя ему удалиться.
Меня не отпускало любопытство. После того, что он мне рассказал, ужасно хотелось взглянуть своими глазами на тот самый рояль, который, по его словам, причинил столько несчастий и унес жизни целой семьи. Конечно, я не верил в призраков. Какой дурак поверит в такую чушь?
Дом поистине производил угнетающее впечатление, с наглухо закрытыми окнами и задернутыми тяжелыми шторами, он напоминал душный склеп. Я помотал головой и постарался прогнать непрошеные мысли.
А вот и та самая гостиная. Несмотря на общую изношенность, в обстановке действительно чувствовался изысканный вкус хозяйки. Старый рояль щерился посреди комнаты потрескавшимся ртом. По телу побежали мурашки. Все эти истории про призраков явно не доведут до добра.
Подойдя ближе, я нажал на несколько клавиш. Раздался тяжелый чистый звон. Странно. Разве хозяин дома не говорил, что струны полопались, но настройщика никто не вызывал? Движимый любопытством, я открыл крышку, подставив специально предназначенную для этого тросточку и заглянул внутрь.
Сначала я ничего не понял. Струны были на месте, идеально натянутые на колки, молоточки и демпферы выглядели, как новые. Я машинально дотронулся до струн и тут же отдернул руку. Они были сделаны из человеческих волос!
Слева серые, справа темные, посередине они смешивались, путаясь и создавая дьявольские нити. От струн во все стороны торчали короткие волоски, напоминая об ужасающей природе этого творения. Господи! Кому в голову могло прийти такое? Неужели обе женщины, жившие в этом доме, настолько помутились разумом перед своей смертью?
Руки и ноги мои дрожали, как после бега, но я не мог заставить себя перестать смотреть на эту жуткую картину. Присмотревшись поближе, я увидел маленький прямоугольник, лежащий под струнами. Превозмогая страх и гадливость, я достал его. Это оказался конверт. Уже не задумываясь о том, что читать чужую переписку неэтично, я вскрыл его и жадно принялся читать письмо, написанное убористым женским почерком.
“Я пишу это письмо, заранее зная, что никто его не прочтет, более того, если кто-то его увидит, то непременно донесет моему мужу, а он убьет меня. Мне все равно. В глубине души я давно готова к смерти и даже жду ее.
Я вложу письмо в этот рояль. Если мне будет позволено избавиться от этого дьявольского инструмента, то этим письмом я предостерегу того, кто решится его купить.
Я, Эрменгарда, графиня Ботсхайм, вышла замуж за Тобиаса Фогельшвинга, но не могла себе представить, что этот человек окажется настолько ужасен и порочен. С самого первого дня нашей совместной жизни он всячески принижал меня как человека и как женщину. Я не буду здесь описывать все те ужасные и противные природе вещи, что он совершал со мной, иначе вы подумаете, что я лгу, ибо не может человеческий разум вообразить тот ужас, что происходил со мной. Несмотря на свои ранения, Тобиас здоров и вполне полон сил, хотя и прикидывается немощным. Я считаю счастьем уже то, что наш сын не вызывает в нем тех противоестественных чувств, которые, видимо, вызываю в нем я, раз он так поступает со мной, своей женой, матерью его ребенка.
Тобиас купил у какого-то торговца этот рояль. О, я страшусь того, что он станет мне и гробом, и погребальным саваном! Мой супруг с детства любил музыку, но у него не выходило стать музыкантом, а я, к своему несчастью, с юных лет подавала большие надежды.
Однажды Тобиас приказал мне играть. Когда я доиграла симфонию и встала, он ударил меня и сказал, что если я перестану играть, то он прибьет мои ладони гвоздями к клавишам. Он сделает это, я знаю.
Я боюсь. Он запирает меня в этой гостиной, где в окна дует ледяной ветер. Я научилась играть замерзшими пальцами, ведь если я играю неправильно, он заходит и бьет меня.
Я не ела уже несколько дней, а спать могу лишь тогда, когда он уже заснул, ведь засыпает он только под мою игру. Когда я играю, я слышу, как он перестает дышать… ведь он всегда стоит под дверью.
Я не знаю, сколько еще продержусь. Последнее время Тобиас сильно кашляет. Надеюсь, это чахотка, которая дарует мне избавление от него.
Место на бумаге кончается. Да храни меня Господь.
Э.Б.”
Я не мог поверить своим глазам. Не может быть! Значит…
Я ринулся к двери, сообщить хозяину дома о находке. Вот в чем корень его помешательства - в душевной болезни его отца. Эйфория затопила мой разум. Я нашел ответ, доказательство того, что нервные расстройства передаются по наследству. В академии это станет сенсацией!
Я дернул ручку двери, но та не поддалась. Странно, я же не закрывал двери…
В воздухе разлилась высокая чистая нота. За ней еще одна.
Мгновение я тупо смотрел в потрескавшееся дерево перед глазами. Сердце оборвало свой ритм, а затем припустило еще быстрее, как если бы я бежал. Но бежать было некуда. Звон нарастал. Мелодия обволакивала.
Оборачиваясь, я откуда-то знал, что увижу.
Идемте. Только тс-с-с-с.
KLAVIER/РОЯЛЬ
Он откинулся на спинку кресла и потянулся за стаканом. Отхлебнув, он как будто успокоился. Впрочем, в его внешнем виде ничто не говорило о спокойствии - ни неестественная бледность, ни смятая рубашка, ни печально опустившиеся кончики усов. Вздохнув, он продолжил свой рассказ. До меня снова донесся аромат хереса.
- Дорогой друг Густав, вы, право, считаете меня умалишенным.
- Ни в коем случае, - я как мог старался быть дипломатичным и вежливым, несмотря на плачевное состояние дел моего пациента. - Расскажите же мне, что случилось за последние месяцы. Вы сам не свой, может, вам отдохнуть? Говорят, в это время года на Тиммендорфер-Штранд совершенно пустые пансионаты. Ваша покойная маменька...
- Нет! - вскричал он, схватившись за подлокотники так, что кожа на костяшках побелела. На его лбу выступила испарина, и я прикусил язык. Видимо, что-то волновало его. Что-то, приключившееся за то время, как я, семейный врач семьи Фогельшвинг, отсутствовал на симпозиуме в Зальцбурге.
Внезапно он успокоился и ровным тоном продолжил:
- Я… не могу туда поехать. Собственно, все началось именно с того дня, как моя мать отправилась поправлять здоровье на воды Остзее...
***
В 18… года моя мать, фрау Фогельшвинг, носившая в девичестве титул графини Ботсхайм, отправилась по предписанию докторов в Любек. К тому времени она уже довольно продолжительное время мучилась ночным кашлем и сильно похудела. Врачи настаивали, что воздух в округе Остзее должен был помочь ей справиться с недугом.
Я остался в нашем доме на Геббервинд-штрассе. Конечно, отсутствие матери не могло сказаться на мне каким-либо положительным образом. Я не придерживался новой моде держаться с прислугой на короткой ноге, а мой лучший друг временно отбыл в Лондон по делам наследства. Отца я почти не знал, после ранений, полученных в сражениях против войск австрийского императора Иосифа II, он передвигался с трудом и все время проводил у себя в кабинете. Мое воспитание взяла на себя мать, не доверяя своего единственного сына гувернерам, поэтому я, в отличие от моих сверстников, с младых лет чувствовал особую связь с матерью. Неудивительно, что я был глубоко опечален, когда она заболела и изо всех сил уповал на то, что в пансионате ей станет лучше.
Я старался писать ей как можно чаще и как можно подробней выспрашивать все детали ее выздоровления. Она же, как и свойственно слабому полу, смущалась сообщать интимные подробности и все больше описывала сам пансионат и людей, с которыми там познакомилась. Так я узнал о том, что она подружилась с молодой девушкой, которую отправила на Остзее семья, лечить от излишней душевной привязанности к недостойному молодому человеку. Моя мать всегда отличалась честностью и прозорливостью, ее истинно женское смущение было искусно смешано с совершенно мужской прямотой, поэтому обо всех мелочах, не связанных напрямую с ее собственным здоровьем, она сообщала предельно правдиво.
Юную девушку звали Катрин фон Удоляйн, ее семья владела несколькими угодьями на севере Баварии и была ужасно разочарована, когда их дочь, молодая и экзальтированная особа, познакомилась на балу с ветреным офицером, тут же вскружившем ей голову и предложившем сбежать. К счастью, их замысел был раскрыт, офицер лишен жалования, а Катрин отослана в Любек, где жила кузина ее матери. Это и еще более пикантные подробности мама не замедлила сообщить мне в письмах, и я, за неимением более подходящего развлечения - все время болезни матери мне казалось неуместным выходить в свет - перечитывал старые письма и газеты вновь и вновь. К концу третьей недели, как фрау Фогельшвинг отбыла на Остзее, я мог с точностью до последней мелочи представить себе пансион и всех его обитателей. Естественно, немалое место в моих фантазиях занимала Катрин. Ее образ преследовал меня днем и ночью, и вскоре я не мог не признать, что влюблен.
Моя матушка, видимо, уловила сквозящую в моих письмах ноту отчаяния, свойственную всем романтически настроенным молодым людям, потому в последнем послании сообщала мне, что вернется в ...бург вместе с юной фон Удоляйн и ее компаньонкой. Каково же было мое волнение, ведь я должен был повидаться с существом, которое в своих грезах уже нарисовал неземной феей, пленительной Маргаритой, цветком, найти который не хватит и всей жизни. О, как я страшился того, что моя возлюбленная будет не похожа на образ, позаимствованный мною из поэм, ведь мне придется тогда возненавидеть ее, милое создание, виновное лишь в том, что может пленять, не представая пред глазами! Я заранее злился на мать, так неосторожно позволившую мне увлечься, на саму Катрин и даже на того офицеришку, по вине которого моя мать познакомилась с ней.
Однако мои страхи остались лишь страхами. Стоило мне увидеть прозрачные голубые глаза Катрин и пожать ее дрожащие от волнения пальчики, как все мои заботы тут же отступили на второй план, уступив место гордости за мать, за то, что она отыскала столь совершенный изумруд в таком, казалось бы, неподходящем для того месте.
Не буду утомлять вас ненужными подробностями, скажу лишь, что мои чувства не остались безответны и уже через считанные недели мы сыграли свадьбу. Чета фон Удоляйн была в восторге, что их дочь взялась за ум и составила такую выгодную партию. А я? Я и подавно был на седьмом небе от счастья. Благодаря дружбе с моей матерью Катрин совсем скоро стала вхожа в самые приличные дома, а наш старый дом на Геббервинд-штрассе, казалось, засиял изнутри от нашего всеобщего счастья.
Я так упивался новообретенным счастьем, что упустил из виду тот миг, когда моей матери вновь стало хуже. Кашель вернулся с новой силой, и вскоре мучал ее не только ночами. Врачи сказали, что ее здоровье окончательно и бесповоротно подорвано, а целебные воды лишь приостановили, но не прекратили развитие болезни. Самое большее, что мы могли сделать - обеспечить фрау Фогельшвинг достойный уход в Любеке до конца ее дней, что и собирались сделать, но она наотрез отказалась, сказав, что не желает окончить свои дни вдали от семьи. Катрин встала на ее сторону, обещая проводить вместе как можно больше свободного времени, читая ей вслух или же придумывая новые эскизы для платьев. Мне же оставалось только поддержать мать в ее намерениях.
С тех пор над нами как будто навис Дамоклов меч. Никто не подавал виду, но ощущение угрозы не покидало дом. Геббервинд-штрассе стала пристанищем умирающей.
Мама была все так же приветлива и весела, но все чаще просила оставить ее одну. Она могла целыми часами сидеть в старой гостиной, которую мы не использовали со смерти отца. Там стоял старый рояль, который по желанию матери очистили от пыли. Он давно был расстроен, а некоторые струны и вовсе лопнули от старости. Я предложил вызвать мастера, чтобы он починил инструмент, но мама наотрез отказалась, сказав, что покуда она жива, пусть все остается как было.
В первую же ночь после того, как я самолично запер старую гостиную - оконная рама рассохлась и оттуда задувал промозглый ночной ветер - и отвел маму в спальню, я проснулся от жутких потусторонних звуков. Словно сам Дьявол скреб своими когтями по двери! Звук ширился, звеня и переходя в какое-то зловещее шипение, но стоило мне подойти к двери, ведущей в коридор и отпереть ее, он затих. Я готов был обмануть свое восприятие и поверить в то, что мне показалось, как тут звук повторился с новой силой. Стоя босиком на холодном полу, в темноте, я вспомнил все истории о призраках, которые читал в отцовской библиотеке и долго не мог заснуть. Меня обуял холодный ужас. Сердце готово было выскользнуть из груди, но я переборол свой страх, ступив вперед в неизвестность.Я вышел в коридор - звук повторился, теперь его было слышно более отчетливо. Я напряг слух - и меня снова сковал страх, не присущий мужчине: страшные звуки раздавались из запертой на ключ гостиной! Мне пришлось совершить неимоверное усилие над собой, прежде чем ко мне вернулся здравый смысл. Я подумал, что это могут быть злоумышленники. Не успел я сделать и шага по направлению к источнику звука, как на меня налетела Катрин, дрожащая от испуга. Ее тоже разбудил страшный шорох. Находясь рядом с супругой, я не мог более показывать свой страх, поэтому, призвав на помощь все свое мужество, разбудил слуг.
Вооружившись отцовской шпагой, я под чудовищный аккомпанемент - этот странный звук язык не поворачивался назвать музыкой - приблизился к старой гостиной. Дверь была приоткрыта, но свет не горел. Звучание то стихало, то вновь нарастало. Пот градом лился у меня по спине, и я молча возблагодарил небеса за то, что стоял спиной к домашним и никто не мог увидеть того запредельного ужаса, что наверняка отпечатался у меня на лице.
Резко открыв дверь, я шагнул внутрь. Перед моими глазами возникло поистине инфернальное зрелище: посреди комнаты за расстроенным и потрескавшимся роялем сидела и играла демонические сонаты высохшая белая фигура, укутанная саваном. Я не мог пошевелиться, а фигура, похожая на скелет, потревоженная моим присутствием, бросила игру и повернула голову в мою сторону. В тот же миг ледяной ветер взметнул тюлевые занавески и милосердно лишил меня страшного зрелища, заслонив ее. Нет тех слов ни в одном языке мира, чтобы можно было ими выразить весь тот ужас, что охватил мое естество или хотя бы приблизительно описать то, что на краткий миг открылось моему взору! Неудивительно, что я тотчас потерял сознание и пришел в себя лишь с помощью нюхательных солей, найденных у кухарки.
Как позднее мне рассказали слуги, они не увидели никого в старой гостиной. Звук исчез ровно в тот момент, когда я постыдно упал в обморок. Мне впору было думать, что я лишился рассудка, однако моя милая Катрин тоже слышала! Либо мы вдвоем сходили с ума, либо слуги что-то недоговаривали. Самым же странным оказался тот факт, что фрау Фогельшвинг провела всю ночь у себя в спальне, которая по расположению находилась прямо над старой гостиной, но ничего странного не слышала. Я не хотел подвергать ее волнению, поэтому не стал настаивать на расcпросах. Однако тайна чудовищной тени и расстроенного рояля не давала мне покоя с той самой ночи. Кроме того, меня беспокоило странное желание матери находиться в комнате с роялем. На все мои осторожные вопросы она отвечала, что инструмент напоминает ей о том времени, когда она играла для своего покойного мужа. Я не помнил, чтобы она когда-либо раньше говорила об этом, но найти в себе сил перечить больной не мог. День ото дня мать худела, ее глаза становились все больше и блестели на осунувшемся, покрытом нездоровым румянцем лице. Врачи опасались, что ей оставалось совсем недолго, и я невольно разделял их опасения.
Скрывать свои переживания от нее становилось все трудней. Каждую ночь я запирал дверь спальни на замок и долго не мог заснуть, прислушиваясь, а днем то и дело вздрагивал, стоило до моих ушей донестись нестройным нотам, которые исторгал старый рояль каждый раз, когда к его клавишам прикасались тонкие пальцы моей матери. Я исподволь понимал, что той страшной ночью слышал нечто похожее, но упорно не желал пугать больную. Катрин я убедил в том, что это были злоумышленники, и для пущей убедительности приказал слугам сменить замок на двери. Рассказывать об увиденном я, понятное дело, не стал.
Мой дорогой Густав, вы, наверное, считаете меня умалишенным, и имеете на это полное право. Однако молю вас, дослушайте мою историю до конца, и тогда вы убедитесь, что я ни капли не солгал, а моему здоровью вредит разве что неумеренное количество потребляемого мною хереса.
Неизвестно, сколько бы я еще страдал от невозможности с кем-то разделить мои тревоги, но внезапная кончина матери заставила меня на время забыть обо всем другом. Я был занят организацией похорон и выполнением ее последней воли - она непременно хотела отдать часть своих сбережений в приюты для бездомных. Погружение в бюрократию и часы напряженных разговоров с поверенными лишали меня времени на то, чтобы предаваться вопросам иного характера. К сожалению, это помогло в определенном роде мне, но не Катрин. Последнее время она очень сблизилась с моей матерью. Меня не могло не радовать то, что они стали настоящими подругами, однако смерть фрау Фогельшвинг подкосила мою супругу. Целыми днями она плакала, будучи не в силах ни читать, ни шить - все повседневные занятия, которыми раньше они занимались вдвоем, теперь напоминали ей об утрате.
Я страшился того, чтобы даже в мыслях вернуться к единожды испытанному ужасу. Сейчас я раскаиваюсь в том, что не оказал Катрин должной поддержки, но разве нельзя понять мои чувства? Настоящий мужчина не должен чего-либо страшиться, а я прежде всего опасался того, чтобы не уронить лица перед домашними. Сейчас-то понимаю и кляну себя почем свет стоит, но тогда, тогда! Тогда для меня важнее было то, чего, как оказалось не существовало, что было не более чем фикцией.
Катрин и в девичестве была особой чувствительной, склонной к разного рода фантазиям и переживаниям. Врачи в санатории предостерегали ее от разного рода волнений, однако ни ее родители, ни даже я не вняли им и по-прежнему разрешали читать откровенно пошлые и вредные романы, что ввергали ее разум в особое опасное состояние духа, которое так свойственно женщинам. Именно это, а не что-то иное и послужило причиной дальнейших ужасных событий.
Когда были закончены все бумажные дела и наш дом на Геббервинд-штрассе снова стал понемногу возвращаться к жизни, Катрин охватила неуемная жажда жизнедеятельности. Она высказала желание восстановить старую гостиную. Я не стал ей препятствовать, ошибочно полагая, что это отвлечет ее от грустных мыслей. Ах, если бы можно было повернуть время вспять, я бы ни за что не позволил ей заниматься таким делом, противоречащим самому женскому естеству!
Катрин погрузилась в созидание, постоянно что-то рисовала в альбоме, самостоятельно закупала ткани и даже наняла рабочих, чтобы те заново побелили стены. Единственное, что она оставила без внимания - это расстроенный рояль. Катрин ни за что не желала вызывать мастеров, запрещала даже прикасаться к нему, говоря, что раз моя мать не хотела чинить этот инструмент, не станет этого делать и она.
Когда ремонт гостиной был завершен, я отдал должное таланту моей милой жены: она сумела обставить комнату с особым вкусом и изяществом, не потратив при этом целое состояние. Один только отцовский рояль выбивался из общей утонченности. Хотя неясное чувство тревоги не отпускало меня, я помнил особое отношение женщин нашего дома на Геббервинд-штрассе к этому монструозному инструменту и не спешил что-либо предпринимать.
Однако после долгих уговоров мне удалось убедить Катрин в том, что рояль необходимо убрать из гостиной. Поначалу она не желала и слышать об этом, однако я нашел покупателя - одного иностранца, эксцентричного молодого человека, увлекающегося старыми вещами. За вполне приличную цену он согласился приобрести инструмент несмотря на его плачевное состояние.
Всю ночь перед чередой страшных и необъяснимых событий я не мог сомкнуть глаз. В темноте в моем воспаленном сознании то и дело проносились картины ночи, когда я впервые столкнулся с непознанным. Время от времени я готов был поклясться, что снова слышу дьявольские звуки. Однако я не мог быть полностью уверен, что это не являлось игрой моего затуманенного подсознания. Спрашивать слуг о таком я счел неприемлемым.
Наутро я, подбодренный несколькими глотками хереса, ожидал визита. Для пущей убедительности я вызвал куафера, чтобы скрыть следы беспокойства, но получил от его лакея записку с извинениями - бедняга сломал намедни ногу и никак не мог явиться. Конечно, это не могло быть ничем иным, кроме как совпадением, но холодок страха прошелся по спине, стоило мне прочесть эту записку.
В назначенный час явились грузчики, которых, судя по виду, покупатель нашел не иначе как в трущобах. Они являлись людьми особого сорта, не склонными к излишним размышлениям. Поэтому не является странным то, что они не обратили внимания на ряд зловещих знаков, преподнесенных им в тот день. Я же долго не мог оправиться от ужаса, который испытал. Если бы не страх прослыть безумцем, я тотчас бы позорно сбежал и никогда более не возвращался в это ужасное место. Но позвольте, дорогой друг, рассказать обо всем по порядку.
При каждой попытке сдвинуть рояль с места он издавал ужасные звуки. Клавиши нажимались как будто сами по себе, на весь дом звучала музыка, пробирающая меня до самых костей. Кухарка после уверяла меня, что купленное тем же утром молоко свернулось прямо на ее глазах, а по верху кувшина пошла мерзкая красная плесень. На том месте, где стоял рояль, в деревянном полу были продавлены дыры. Рабочие клятвенно уверяли меня, что они обходились с инструментом осторожно, но я лишь махнул рукой, списав все на их неотесанность и грубость. Несмотря на это, внутри меня нарастало смутное чувство надвигающейся беды, будто рояль не хотел покидать дом и всячески препятствовал продаже.
Новый хозяин должен был явиться ровно к назначенному времени. Лишь только он увидел рабочих, выносящих рояль из гостиной, как лицо его исказилось от страха того, что он увидел за моей спиной. Я не успел ничего сообразить, как он сделал шаг назад, на улицу и был тут же сметен проезжающим экипажем. О, нелепая случайность! Извозчик не справился с лошадьми, когда тех что-то напугало на углу Геббервинд-штрассе, и они просто-напросто затоптали беднягу.
В тот самый миг, когда на несчастного иностранца налетел экипаж, я увидел, как бледная женская рука в пожелтевшем от времени платье захлопнула дверь перед самым моим носом. Я едва не закричал - в доме не было никого, кроме меня и грузчиков. Катрин уехала на время к своей давней подруге. Однако я абсолютно четко рассмотрел грязные нестриженые ногти и перстень с черным камнем на безымянном пальце, такой, как обычно носят вдовы. Обернувшись, я не смог ничего разглядеть в полумраке коридора. Глухая брань рабочих на краткое время вернула меня в прежнее состояние, и я осознал, что они ничего не увидели.
Иностранец погиб на месте от перелома шейного позвонка. Не было никого, кроме меня, способного поведать об увиденном. Предсмертный ужас на лице покупателя мог быть вызван чем угодно.
Сделка сорвалась, и рояль остался на Геббервинд-штрассе, и я более не предпринимал никаких попыток от него избавиться. К тому моменту я был абсолютно уверен, что именно в нем и крылся корень всех бед, и изо всех сил гнал мысли о том, что почудившаяся мне рука принадлежала тому самому призраку в саване, явившемуся мне непосредственно перед смертью матери.
Само собой, я ничего не смог рассказать жене, когда она вернулась домой. Катрин вернулась к чтению и шитью и все чаще стала уединяться в гостиной, не желая ни с кем разговаривать, даже со мной. К своему вящему неудовольствию я отметил, что после смерти матери мы отдалились друг от друга, как если бы фрау Фогельшвинг была единственным связующим звеном. Мне пришла в голову мысль, что пустота в сердце Катрин, образовавшаяся после смерти моей матери, могла бы быть заполнена, если бы у нас были дети. Однако детьми мы благословлены не были, врачи разводили руками, намекая на хрупкое сложение Катрин и излишнюю ее экзальтированность, предлагали даже новейшее лечение электрическим током, но я наотрез отказался, не доверяя всем этим новомодным штучкам.
С каждым днем моя милая Катрин как будто уносилась все дальше и дальше в своих мыслях от всего, что окружало ее в реальности. То и дело, проходя мимо гостиной, я видел ее, поглаживающую клавиши рояля или бездумно наигрывающую что-то, не издавая ни звука, кроме глухого стука слоновой кости о дерево - как я говорил, больше половины струн лопнуло, а оставшиеся Катрин не смела трогать. Видимо, она страшилась вернуть в памяти то, как моя мать играла на этом рояле, а я не мог придумать какого-нибудь значительного повода держать ее подальше от инструмента.
Ближе к зиме, когда наступили холода, пришло печальное известие. Врач обнаружил у Катрин первые признаки чахотки - болезни, унесшей жизнь фрау Фогельшвинг. Я был вне себя от горя, пусть и знал, что это не означает мгновенную смерть. Мама пронесла чахотку через всю жизнь. Но как я мог быть спокоен и счастлив, когда над моей милой женой нависла та же тень, что преследовала всю мою семью? Я не мог смотреть на Катрин, играющую свою мелодию тишины, а однажды даже довольно грубо отчитал ее за то, что она надела белое платье, спустившись к ужину. Я ледяным тоном приказал ей сжечь все светлые наряды, не объясняя причин. Поймите меня, Густав, мне было не под силу признать вслух то, чего я так страшился. Светлые ткани напоминали мне саван… похожий на тот, что я видел той самой ночью на ужасном призраке. В том, что то был именно призрак, я не усомнился ни на миг.
Должно быть, я помешался уже тогда, если можно назвать мое состояние помешательством. Бьюсь об заклад, когда моя история подойдет к концу, вы будете думать о себе так же. Я приказал слугам избавиться от всех светлых предметов, страшась даже малейшего проблеска, даже тончайшего кусочка ткани. Наш дом на Геббервинд-штрассе утратил всякое изящество, стал мрачным и душным. Так я надеялся остановить время и сохранить то, что уже ускользало из моих рук, словно песок.
Громом среди ясного неба стало известие, что Катрин ждет ребенка. Я не мог не радоваться, однако понимал, что беременность может подточить и без того хрупкое здоровье супруги. Вместе с докторами мы пришли к мнению, что до рождения ребенка ей следует уехать в Любек, на Остзее, однако Катрин отказалась с чисто женской стеснительностью. Женщина в положении не может путешествовать одна, иначе пойдут слухи. Честно говоря, любезный Густав, мне было откровенно наплевать, но Катрин была тверда как кремень.
Мне тяжело говорить о том, что происходило в следующие месяцы. Вы можете положиться на мою правдивость. Когда пришел положенный срок, Катрин уже не могла долго находиться на ногах. Ей становилось хуже с каждым днем.
Рожать она решила в обставленной ею гостиной. Я не мог воспротивиться ее просьбе, хотя должен был! О, поверьте, должен был!
Врач, принимавший роды, говорил, что он видел белую фигуру, стоящую возле рояля, в тот самый миг, когда ребенок появился на свет. Можете представить тот ужас, что я испытал? Спустя столько времени я готов был списать увиденное на галлюцинации или нервное расстройство, но вот, призрак появился снова! К слову, после того я ни разу не видел доктора Ашенберга. Говорят, он закончил свои дни в доме для умалишенных. Это лишний раз подтверждает, что здесь замешано нечто, не подлежащее логическим объяснениям!
Мой дорогой, любезный Густав! Простите меня за слезы, что катятся сейчас по моим щекам и не сочтите их результатом беспробудного пьянства - поверьте, я с превеликим удовольствием предался бы сему пороку, если бы только мог. Но увы, я не могу опьянеть, сколько бы не пил. Видимо, пережитое мною лишило меня возможности спастись в забвении.
Катрин родила мертвую девочку. Сколь велико было мое горе! Сама же Катрин, казалось, витала в облаках. Она ни разу не взглянула на дитя, не поцеловала его в холодный лоб. Нет, сразу после того, как оправилась после родов, она села за рояль. Представляете, Густав? Она стала играть! Реквием по нашему мертвому дитяти играла она на мертвом рояле! О, те звуки! Они до сих пор леденят мне кожу, как только я закрою глаза. Я снова вижу ее, вместе с проклятым призраком, что похитил нашу дочь. Вместе они играют дьявольскую трель, что когда-нибудь унесет и мою жизнь.
Я был вне себя от горя. Горячо любимая супруга лишалась рассудка на моих глазах как раз в то время, когда я должен был организовывать похороны нашей дочери! Я решил предпринять последнюю попытку сохранить наш брак и отправил запрос фотографу. Да, я никогда не признавал фотографию как искусство, но это был единственный способ хоть где-то предстать настоящей, счастливой семьей.
До сих пор помню холод ручек нашей Барбары, когда она лежала у меня на руках. Вот, Густав, взгляните на фото… она будто спит!
***
Я поежился. Никогда не понимал тяги людей делать посмертные фотографии. Я видел в этом нечто извращенное, противное природе. Но, посмотрев на него, снова промолчал. Он выглядел, как умирающий бродячий пес. Глядя в его лихорадочно горящие глаза, я понимал, что бедняге осталось недолго. Рассудок уже покинул его, раз он вещает о призраках. После рождения мертвой дочери и кончины супруги он окончательно помешался.
В дверь позвонили. Он вскочил, судорожно извинившись. Я вежливо склонил голову, позволяя ему удалиться.
Меня не отпускало любопытство. После того, что он мне рассказал, ужасно хотелось взглянуть своими глазами на тот самый рояль, который, по его словам, причинил столько несчастий и унес жизни целой семьи. Конечно, я не верил в призраков. Какой дурак поверит в такую чушь?
Дом поистине производил угнетающее впечатление, с наглухо закрытыми окнами и задернутыми тяжелыми шторами, он напоминал душный склеп. Я помотал головой и постарался прогнать непрошеные мысли.
А вот и та самая гостиная. Несмотря на общую изношенность, в обстановке действительно чувствовался изысканный вкус хозяйки. Старый рояль щерился посреди комнаты потрескавшимся ртом. По телу побежали мурашки. Все эти истории про призраков явно не доведут до добра.
Подойдя ближе, я нажал на несколько клавиш. Раздался тяжелый чистый звон. Странно. Разве хозяин дома не говорил, что струны полопались, но настройщика никто не вызывал? Движимый любопытством, я открыл крышку, подставив специально предназначенную для этого тросточку и заглянул внутрь.
Сначала я ничего не понял. Струны были на месте, идеально натянутые на колки, молоточки и демпферы выглядели, как новые. Я машинально дотронулся до струн и тут же отдернул руку. Они были сделаны из человеческих волос!
Слева серые, справа темные, посередине они смешивались, путаясь и создавая дьявольские нити. От струн во все стороны торчали короткие волоски, напоминая об ужасающей природе этого творения. Господи! Кому в голову могло прийти такое? Неужели обе женщины, жившие в этом доме, настолько помутились разумом перед своей смертью?
Руки и ноги мои дрожали, как после бега, но я не мог заставить себя перестать смотреть на эту жуткую картину. Присмотревшись поближе, я увидел маленький прямоугольник, лежащий под струнами. Превозмогая страх и гадливость, я достал его. Это оказался конверт. Уже не задумываясь о том, что читать чужую переписку неэтично, я вскрыл его и жадно принялся читать письмо, написанное убористым женским почерком.
“Я пишу это письмо, заранее зная, что никто его не прочтет, более того, если кто-то его увидит, то непременно донесет моему мужу, а он убьет меня. Мне все равно. В глубине души я давно готова к смерти и даже жду ее.
Я вложу письмо в этот рояль. Если мне будет позволено избавиться от этого дьявольского инструмента, то этим письмом я предостерегу того, кто решится его купить.
Я, Эрменгарда, графиня Ботсхайм, вышла замуж за Тобиаса Фогельшвинга, но не могла себе представить, что этот человек окажется настолько ужасен и порочен. С самого первого дня нашей совместной жизни он всячески принижал меня как человека и как женщину. Я не буду здесь описывать все те ужасные и противные природе вещи, что он совершал со мной, иначе вы подумаете, что я лгу, ибо не может человеческий разум вообразить тот ужас, что происходил со мной. Несмотря на свои ранения, Тобиас здоров и вполне полон сил, хотя и прикидывается немощным. Я считаю счастьем уже то, что наш сын не вызывает в нем тех противоестественных чувств, которые, видимо, вызываю в нем я, раз он так поступает со мной, своей женой, матерью его ребенка.
Тобиас купил у какого-то торговца этот рояль. О, я страшусь того, что он станет мне и гробом, и погребальным саваном! Мой супруг с детства любил музыку, но у него не выходило стать музыкантом, а я, к своему несчастью, с юных лет подавала большие надежды.
Однажды Тобиас приказал мне играть. Когда я доиграла симфонию и встала, он ударил меня и сказал, что если я перестану играть, то он прибьет мои ладони гвоздями к клавишам. Он сделает это, я знаю.
Я боюсь. Он запирает меня в этой гостиной, где в окна дует ледяной ветер. Я научилась играть замерзшими пальцами, ведь если я играю неправильно, он заходит и бьет меня.
Я не ела уже несколько дней, а спать могу лишь тогда, когда он уже заснул, ведь засыпает он только под мою игру. Когда я играю, я слышу, как он перестает дышать… ведь он всегда стоит под дверью.
Я не знаю, сколько еще продержусь. Последнее время Тобиас сильно кашляет. Надеюсь, это чахотка, которая дарует мне избавление от него.
Место на бумаге кончается. Да храни меня Господь.
Э.Б.”
Я не мог поверить своим глазам. Не может быть! Значит…
Я ринулся к двери, сообщить хозяину дома о находке. Вот в чем корень его помешательства - в душевной болезни его отца. Эйфория затопила мой разум. Я нашел ответ, доказательство того, что нервные расстройства передаются по наследству. В академии это станет сенсацией!
Я дернул ручку двери, но та не поддалась. Странно, я же не закрывал двери…
В воздухе разлилась высокая чистая нота. За ней еще одна.
Мгновение я тупо смотрел в потрескавшееся дерево перед глазами. Сердце оборвало свой ритм, а затем припустило еще быстрее, как если бы я бежал. Но бежать было некуда. Звон нарастал. Мелодия обволакивала.
Оборачиваясь, я откуда-то знал, что увижу.
Комментариев нет:
Отправить комментарий