Ребекка

Первое воспоминание. Они были в магазине. Мама взяла специальную тележку, чтобы можно было посадить в нее дочку. Ребекка очень быстро стала капризничать, и ее пришлось высадить. Мама, поглощенная домашними хлопотами, не обратила внимания, куда бежит ребенок, и по инерции продолжила катить тележку.

- Отойди, девочка, если ты будешь стоять у мамы на пути, мама тебя задавит! – пожилая женщина схватила маленькую девочку за руку, отводя ее подальше.

Тележка промчалась мимо, а мама спохватилась слишком поздно. Ребекка непонимающе захлопала глазами.

- Дженис, осторожно!

- Спасибо, - от неловкости Дженис не знала, куда деваться. – Откуда вы меня знаете?

- Я Леа, ваша новая соседка. 

Ребекка не вслушивалась в разговор взрослых, очень скоро они перешли на темы, которые неинтересны маленькому ребенку. Но даже спустя много лет фраза доброй соседки всплывала в ее мозгу, словно вытатуированная на изнанке черепной коробки.

Если ты будешь стоять у мамы на пути, мама тебя задавит.

***

Второе воспоминание. Гудение приборов, пиликанье маленьких экранчиков.

Мама всегда говорила Ребекке, что если у нее есть две ноги и пара рук и в придачу она не больна раком, то нет никаких причин быть несчастной.

Ребекка всегда хотела, чтобы ее мама была, как другие матери, чтобы иногда погладила по голове и сказала, что любит свою дочь. Ее желание исполнилось.

Мама приходила почти каждый день и приносила полезную еду – десятки самых разнообразных салатов, которым она выдумывала вычурные имена – Византия, Цезарион, Александрия. Имена были разные, а ингредиент почти всегда один и тот же – чертова салатная трава, которую только такая ведьма, как Леа, и могла растить у себя на заднем дворе.

Когда-то, когда Ребекка еще была маленькой, ей, как и любому ребенку, было все интересно. Это сейчас материнский страх, что все вокруг будут смеяться, сделай она что-то не то, въелся ей под кожу, под мышечные фасции, глубже, чем находится игла катетера и искусственный бедренный сустав. А тогда, раньше, Ребекка даже могла покидать лужайку перед кухонным окном. Мяч, который она бросала, случайно перелетел через забор и приземлился аккурат на пышные зеленые грядки Леа. А за ним – и детские ножки Ребекки, обутые в розовые сандалики.

Каков же был ужас ее матери, когда она увидела, что ее идеальная, нежная и воздушная дочурка по уши перемазана землей и отвратительным зеленым травяным соком! И сколько ни уверяла ее Леа, что все в порядке, сколько ни говорили по телевизору, что дети непоседливы, хрупкая психика мамы не могла этого принять. Она вычитала из каких-то старых книг необычайно полезные свойства этой дикой салатной травы и с неуемным энтузиазмом принялась изобретать. Тысячи салатов – Византия, Цезарион и Александрия появились позже, вначале это были ничем не примечательные Юта, Айова и Техас. Был и утренний витаминный смузи, и перетертый травяной морс с сахаром, даже в супе Ребекка то и дело находила ошметки зеленых листьев.

И когда прозвучал страшный диагноз – рак, то она даже втайне надеялась, что это будет достаточной причиной для того, чтобы перестать есть эту мерзкую траву. Но любовь матери была слишком сильна.

Родительская любовь. Почему она проявляется только во время болезни? А может, она и есть болезнь?

Ребекка смотрела на свои руки, опутанные белыми капиллярами катетеров, и думала о том, что ее кровь, должно быть, такая же белая. После стольких дней на транквилизаторах, после стольких иссушающих душу и тело часов… белая, пустая. Пустая голова без какого-либо намека на размышления. Только ленивые мысли, больше похожие на белых опарышей, что питаются падалью, медленно ползут товарным составом в черепной коробке.

Пилик. Пилик. Каждая секунда – одна поглощенная мысль. Каждая секунда – близость к идеалу. Тому самому, желанному.

Родительскому.

Ребекка сжала кулаки.

***

Третье воспоминание. Белая простыня – белая по запаху, потому что в палате темно, хоть глаз выколи. Запах крахмала, химической отдушки и чего-то металлического. Такого, что создано для отделения кожи от мышц. Или мышц от кости. Ребекка не особо сведуща в медицине, но она так хочет быть. Знать то, что не знает мама. Так она сможет посмотреть, фигурально выражаясь, через ее голову. Так она сможет быть кем-то, хоть для самой себя.

Именно для самой себя Ребекка уже много лет режет себя. Ее руки испещрены невидимой сеткой мелких порезов, еле заметных, как рябь на воде. Посреди этой сети время от времени разевают свои рты безглазые кровавые рыбины – если она по неосторожности или в припадке режет себя чуть глубже, чем планирует. Глубоко нельзя, иначе мама заметит. Иногда у Ребекки возникал вопрос, почему мама не замечает другие.

То, что мама, возможно, не хочет замечать, не приходило Ребекке в голову. Мама заботливая, мама платит за клинику и приносит ей салаты, каждый раз с новым именем. Мама любит Ребекку, и любовь эта видна на всех счетах, эта любовь шуршит обертками в мусорном ведре. Ребеккина же неблагодарность остается на краю лезвия, о ней же кричат безглазые кровавые карпы на ее руках. Каждый раз новые.

Ребекка любила воображать, что она как принцесса, запертая в башне. Ей не велено подходить к окну, ей не велено выходить наружу – после химиотерапии ей может навредить любая мелочь. Она заперта в высоченной башне онкологического центра, и дракон, кружащий коршуном над ней, носил вычурное латинское имя – лейкемия.

Но был и принц, темноволосый красавец в наглаженном халате, приносящий ей дары. Как она воображала, фрукты из диковинных земель, а на самом деле – мягкие Твинкис и горные самоцветы в пачках от Эм-энд-Эмс. Но самым лучшим подарком из внешнего мира стал для Ребекки парик.

Ребекка не тешила себя надеждой, что он обратит на нее внимание. Она прекрасно понимала, насколько уродлива с редкими тонкими волосами, выпирающими тазовыми косточками и будто покрытыми кольчужной сеткой предплечьями. Но втайне ото всех, даже от самой себя она представляла себя принцессой, которую он то и дело спасает – сладостями, париком и другими не менее важными и милыми ее сердцу дарами. Взглядом серых глаз, кривоватой улыбкой на лице с острыми чертами.

Иногда Ребекка представляла, что он счастлив. Тогда она любила его еще больше. Она сама сделала его принцем, и знание этого одновременно воспламеняло и обжигало ее. Болезненная привязанность, жажда быть рядом с ним, знать о нем абсолютно все, приклеиться к нему, как ручки полиэтиленового пакета – вот что держало Ребекку на поверхности океана анализов и гистологий. Она, как слепая змея, драконов детеныш, прокралась ночью в кабинет главного врача и нашла досье на своего принца. Каждая деталь была важна, приближала ее к той самой идеальной жизни, которую она так хотела впитать, украсть, выучить от корки до корки.

Ей доставляло неописуемое удовольствие знать, где он живет, пусть Ребекке не было суждено покинуть стены онкологического пентхауса. Университет, который он окончил, где проходил интернатуру, группа крови, номер страхового полиса… Каждая мелочь была драгоценным камнем, который Ребекка методично вращивала себе в кожу, обрастая панцирем. Панцирь помогал ей общаться с мамой, которая в кои-то веки была довольна дочерью – больше она не пытается сбежать, перестала отказываться от еды и часами молчать, смотря в стену. Мама была подозрительна, но причина внезапных перемен в дочери особо ее не интересовала. Подаренный парик ее раздражал, и она то и дело говорила снять эти, как она выражалась, «косоньки».

О том, что ее маленькая Ребекка может интересоваться противоположным полом, и речи идти не могло. Дженис пребывала в полной уверенности, что, как разумная дочь, Ребекка понимает всю тяжкость своего диагноза и будет безмерно благодарна матери за сам факт, что о ней заботятся.

И Ребекка была благодарна. Она послушно поглощала салаты, правда, стала повсюду носить парик. Дженис это не нравилось – нечего стесняться своей внешности! Но Ребекка впервые в жизни проявила упрямство. Она прихорашивалась, если знала, что Он будет дежурить – а расписание она выучивала на месяц вперед.

Она надевала парик и долго-долго рассматривала себя в зеркале. Она настолько непохожа на остальных девочек ее возраста. Запертая пташка, которой дорога лишь одна – на тротуар, там, внизу, картинно раскинув руки и ноги. Как Арлекин. Кто знает, о чем плачет Арлекин, когда молчит?

От осознания своей ничтожности Ребекка плачет. Плачет, стоя перед зеркалом и немного любуясь тем, как слезинки выбирают дорогу по бледным щекам. Потом она отворачивается, не в силах видеть свое отражение.

Ребекка плачет о многом, но все чаще – о Нем. Все чаще она задается вопросом, значат ли их разговоры что-то большее, или же это простая вежливость. Ребекка понимает, что она ничего о Нем не знает, кроме того, что украла из больничных записей. Она думает, что похожа на рыбу-прилипалу. Она зависима. Он нужен ей. Нужен, как лезвие, спрятанное в матрасе.

О, эта сладкая власть – быть несчастной! Упиваться своим горем, таинственным и незримым, как счастье, но в сто раз более привлекательным. Ребекка вспоминала время, когда еще ходила в школу и ходила вместе с классом в театр. В то время как все девочки закатывали глаза и ахали, вспоминая темноглазого Меркуцио, Ребекка не могла отвести взгляда от Офелии, загнанной птицы в своем мрачном саду. Одетая в белое, с длинными волосами, с которых капала вода – этот образ Ребекка примерила на себя, и он сел как влитой. Офелия, мертвая возлюбленная, слишком хрупкая для этого мира – эти строки о ней, только о ней.

Она заплакала еще сильней, специально вызывая еще более бурный поток слез. Она так хотела быть любимой. Если Он сейчас подойдет, успокоит, то этим самым докажет свои чувства. Может, Он и сам еще не понял, но она, Ребекка, знает лучше.

Кровать скрипнула – это Он сел рядом, наплевав на врачебные предписания. Спокойно накрыл своей большой ладонью ее предплечье, на которое она тщательно натянула кофту. Чтобы не смотреть. Чтобы не видеть самой. Ему она бы показала, протянула свои руки как на блюде – смотри же, вот она, моя душа, искалеченной облезлой мышью корчится. Полюби меня. Пожалуйста.

- Что случилось?

Ребекка отвернулась. С таким распухшим носом и глазами-щелочками – какая она сейчас Офелия. Место, куда он дотронулся, жгло, сердце барахталось в горле и задыхалось от стыда. Она как чайник, что вот-вот разольется и затушит то единственное, что заставляет его кипеть.

- Ну же, успокойся, - Он наклонился чуть-чуть, и этого чуть-чуть вполне хватило.

Ребекка взглянула на Него, смотря так близко, что могла различить каждую морщинку на лице, прильнула к Его суховатым губам. Почувствовала, что он словно окаменел. На мгновение она снова стала Офелией, отвергнутой и раздавленной, новые слезы заструились по ее щекам… когда она распахнула глаза, то увидела, что на пороге ее палаты стоит мама. С салатным контейнером.

Страх заполонил ее. И Ребекка сделала единственное, что могла – она с криком оттолкнула Его, пуще прежнего заливаясь слезами, и бросилась к маме. Он, не ожидая вероломства, потерял равновесие – он лишь облокотился на койку – и упал, задев головой прикроватную тумбочку.

Ребекка плакала. От страха, но еще больше от осознания того, что Он не принц. Он бы бросил ее минутой позже. В его карточке значилось, что он женат, а она, Ребекка – не Офелия. Она лысая фантасмагорическая принцесса, запертая в собственной луже детских грез. От этого признания самой себе было больно.

Прибежали врачи, унося Его тело. Через несколько дней Ребекка узнает, что Он ослеп от удара. Через несколько дней ее мама придумает новый салат. Через несколько дней Ребекка снова подумает о том, что на окнах нет решеток. Но это будет через несколько дней.

А пока Ребекка сидит на широком подоконнике и смотрит на багровый закат. На коленях лежит золотистый парик, который она то и дело гладит, словно кошку. На левом предплечье засыхают новые тонкие порезы. Их так много, что кожу слегка щиплет. Ребекка умиротворенно прикрывает глаза.

Она улыбается. Это было единственное, что она сделала из любви.

Ее четвертое воспоминание.